Жила была девочка. Носик пуговкой, а сверху веснушки. Раз, два, три, четыре... не сосчитать, хотя девочка умудрялась пересчитывать их по многу раз, повторяя раз-раз, два-два-два или три, или четыре, ещё она знала семь и восемь. И так она могла считать долго, долго и много-много, тыча маленьким пальчиком в переносицу и пухленькие очень румяненькие щёчки.
- Сколько тебе лет, куколка? - спрашивали её. А она не растопыривала пальчики, как часто делают малыши и не пересчитывала на них свои три годика, а очень смело и радостно говорила нараспев, тыча пальчиком в свои веснушки:
- Ра-а-з, ра-а-аз, раз, два-два-два, семь-семь-семь, три-и-и, четыре, восемь.
- Ой, - удивлялись взрослые, - это ты уже так много успела на свете пожить?
А девочка улыбалась, глубоко вздыхала, делала круглые-круглые глазки, так что голубой свет их озарял взрослого с такой неизъяснимой силой, что около неё задерживались и хотели поговорить с ней не ради взрослого любопытства или эгоизма, а почему-то гораздо большему, даже можно сказать великому, тому что зовётся присутствием Бога Живого. Тут она и поворачивала ладошку вверх и чётко говорила:
- Я уже много-много прожила и буду жить ещё раз-раз-раз, три-три-три, семь-семь-семь. Носик её вздёргивался, а свет глаз голубой, как цветущее весеннее небо, начинал струиться ещё сильнее и искреннее, будто для того, чтобы зажечь душу говорящего с ней.
- Вот это да! Так значит ты у нас вечная девочка? - удивился однажды аптекарь Вальтер, который жил при больнице, где девочкин папа работал главным врачом.
- Вечная-вечная-ая-ая, - пропела девочка, и носик её при этом вздёрнулся и достал до самых веснушек, а ровненькие, белые зубки открылись и засияли жемчужной белизной. А кукла, которую она держала в руках, тут же была крепко прижата к груди - не разлучить! На кукле было зелёное платьице, усеянное краснобокими грушами, и вся она была очень похожа на хозяйку - пухленькая, весёлая и светящаяся. Девочка очень крепко прижимала к себе куклу и говорила:
- Груша-а! Груша тожа-а-а.
В этот момент обе они представились аптекарю Вальтеру целым неделимым вечным.
- Почему? - подумалось ему, или вернее кольнула мысль в самое сердце.
- Почему? Почему мне это вдруг пришло? - аж зазнобило его от величия этой мысли, и он вдруг почувствовал чьё-то присутствие. Оглянулся - никого.
- Вон, вон он стоит, - просто сказала вечная девочка, глядя на кого-то над головой Вальтера.
Смятение, холод и страх обдали сердце бывшего заключённого, как тогда на зоне. За год он было успокоился, отогрелся около главного врача лагерной больницы и его семьи. Только иногда холод страха нет-нет да и подкрадывался к сердцу, сжимал его. Там на зоне, в многолюдном душном бараке по ночам ему тоже казалось, что кто-то стоит рядом. Сердце сжималось, и он впивался изо всех сил в края нар, и крепко-крепко зажмуривал глаза. Кто-то не уходил, продолжал невидимой тяжестью давить медленно и настойчиво на сердце, укореняя в нём страх. Нет, не тот телесный житейский, когда “придут, заберут, изобьют, будут пытать, потом посадят... заболеешь, умрёшь..." Нет! Нет! Это был страх духа, парализующий всё живое в теле. Верующие называют это страхом души. А у Вальтера не было веры, он ничего не знал, понятия не имел о Боге, о молитве обращения к Нему за помощью. Так и терзался, болел душой, и страх, вечный страх чего-то или кого-то навсегда поселился в нём. С этим и освободился. Душа же его будто осталась в вечном заключении.
А около этой чудной малышки с ласкающими сердце голубенькими глазками ему становилось спокойно, хотелось подойти поближе, поговорить с чистым забавным существом. И он, несмотря на большую занятость, выкраивал-таки минутку и подходил к девочке, одиноко гулявшей во дворе больницы.
- Не скучно тебе, малышка? - как-то вырвался у него глупейший вопрос, за который, вдруг, сделалось стыдно. Он уже было решился загладить свою идиотскую промашку, как, вдруг, заметил, что девочка занята очень важным делом. Она усердно лепила из дворовой грязи пирожки и сажала их в самодельную печь - старую перевёрнутую набок деревянную бочку. Аптекарь очень обрадовался и решил похвалить девочку за работу. Но не тут-то было! Серьёзность и усердие, с которым малышка занималась своим игрушечным трудом снова повергли его в стыд перед самим собой и перед вечной девочкой. Ложное, наигранное сюсюканье - мерка, с которой взрослые подходят к детям, была повержена окончательно и бесповоротно светом голубых глазок и глубоким, серьёзным вздохом девочки. Это она, снисходительно пожалев его, достала из печки пирожок и протянув сказала:
- На! Кушай! Кушай! Много лет жить будешь!
Вальтер улыбнулся, взял пирожок и почувствовал лёгкость на сердце. Это случилось впервые за много-много лет. Ему захотелось улыбнуться, и он улыбнулся, захотелось поблагодарить девочку за свет и чистоту, которые она протянула ему со своим глиняным пирожком, и он это сделал. Нет, не наигранно, свысока, как взрослый ребёнка, а полной мерой благодарности страдающей души чистому источнику.
- Спасибо тебе, крошечка моя, спасибо, милая! Какой же славный у тебя пирожок! Пеки, пеки, милая, и весь мир угощай! - из самого сердца вырвались у него эти слова.
Н.Верная, 28,
загрузить
